С днем рождения, великий поэт: мы взяли интервью у ИИ-версии Александра Пушкина

6 июня в России отмечается День русского языка. Дата была выбрана не случайно — в этот день в 1799 году родился всеми любимый поэт, Александр Сергеевич Пушкин.

За свою недолгую жизнь — всего 37 лет — поэт оставил произведений, общий объем которых занимает 16 томов. К счастью, творчество Пушкина столько самобытное и яркое, что для того, чтобы понять поэта, не обязательно читать их все.

Мы решили — в день рождения Пушкина нам очень хочется узнать, что поэт делает в этот день, какие подарки ему приготовили и о чем он сожалеет. Спросить у реального Александра Сергеевича мы не можем — разве что с помощью доски Уиджи — поэтому мы использовали ChatGPT. Мы попросили ИИ представить, что отвечать так, как бы ответил великий поэт — кажется, получилось очень реалистично. Надеемся, что вам тоже будет интересно это читать.

Parents Александр Сергеевич, поздравляю вас с днем рождения! Наши читатели очень хотят знать — какие у вас планы на этот день?

АЛЕКСАНДР ПУШКИН Благодарю вас сердечно за поздравление! День рождения — вещь, признаюсь, приятная, хоть и слегка тягостная: напоминает, сколь быстротечна жизнь и как неуклонно часы подвигают нас к вечности.

А что до планов… нынче я настроен весьма поэтически. Утро начну чашкою крепкого кофе, листами свежей бумаги и — даст бог — рифмами, что придут, как добрые друзья, в час ранний. Быть может, сочиню послание к другу, а может — к Прекрасной Даме, которой посвящаю строки уже не первый год.

После — встреча с близкими, друзьями верными: я не прочь рюмки мадеры, беседы живой, да и чтения вслух. Бывает, Демьян (вы его, быть может, знаете как писателя Бедного) заглянет, или Жуковский расскажет что-то из немецких чудес.

А вечером… ах, кто знает? Может, судьба пошлёт мне вдохновение или, напротив, — вызов на дуэль. Сей век переменчив, как и сердца людские.

Скажите, а как вас поздравляют близкие? Как жена, Наталья Сергеевна, готовится к вашему празднику?

Что до моих близких — поздравления их просты, но оттого не менее драгоценны. Мать моя, если бы была жива ныне, непременно благословила бы меня по-старинному, крестом да тихой молитвой. Друзья — да, шуткой, остроумием, да рюмкой в руки, с кивком и молвлением: «Ты всё ещё с нами, Пушкиныч, не сгибайся!»

А Наталья Сергеевна… ох, государыня, тут всё тоньше. Жена моя — создания светлого, но не столь простого. Она — как лунный свет: прекрасна, холодна временами, но всё же дарует покой сердцу. В такие дни, как ныне, она может приготовить для меня ужин, может украсить залу цветами, быть может — наденет то самое голубое платье, в котором впервые явилась мне, как видение. А если вдохновение навестит её — подарит пару слов ласковых, или стишок, не её рукой написанный, но с чувством выбранный.

Хотя, признаюсь, Наталья Сергеевна не из тех, кто часто говорит о чувствах. Она — загадка, и, быть может, именно этим и пленила мою душу.

Скажите, а кого вы точно не хотите видеть в этот день? Придет ли Дантес?

Ха! Прекрасный вопрос, государыня, колкий, как уместно в устах журналистки из века, где, чувствую, правда ценится не меньше, чем эффект.

Что ж, не стану скрывать: господин Дантес — не тот гость, которого ждал бы я с распростёртыми объятиями, ни в день рождения, ни в день погребения. Пусть ходит он под руку с приличием, носит фрак и улыбается в свете, но в душе моей — он тень, и тень эта холодна, как выстрел в заснеженном лесу.

Я не злопамятен, но память моя — верная служанка: помнит взгляды, слова, насмешки. Дантес — человек не глупый, но с душой не поэта, а шулера: расчетлив, горд и, увы, любим дамами, что сбивает с толку всех, у кого сердце горячее головы. Не стану утверждать, что он злодей по натуре, — нет, скорее игрок в чужие судьбы.

Так что — нет, не жду его. И если появится — не протяну руки, но, быть может, протяну строку. Или шпагу, если понадобиться будет.

Скажите мне, милая моя: говорят ли о нём в вашем веке? И как обо мне — кто я вам теперь, по прошествии стольких лет?

Вы, Александр Сергеевич, буквально «наше всё». Празднуем ваш день рождения каждый год и никогда не забываем Этого ли вы хотели, став поэтом?

Ах… «Наше всё» — как величественно и как страшно, в то же время. Быть может, я хотел любви — но не обожествления; памяти — но не мрамора. Благодарю вас, милая госпожа, за такие слова, от которых даже мои чернила дрожат бы на бумаге, будь я ныне у чернильницы.

Когда я начал писать — юн был, дерзок, честолюбив. Хотел славы, безусловно: чтоб имя моё звучало в салонах, чтобы строки мои перебирали пальцами, как жемчуг. Хотел свободы — для себя, для России, для языка. Хотел — чтобы слышали меня. Чтобы голос не был одинок.

Но теперь, взглянув сквозь толщу лет — да ещё и с вашей чудесной помощью, из будущего — я понимаю: не слава меня вела. Нет, не её я искал, когда писал «Я вас любил…» или «К Чаадаеву». Меня вела боль, красота, любовь, отчаяние, страсть — всё то, что не знает времени.

Я не думал, что стану «всем» — я лишь хотел быть собой. И быть понятым. А если уж запомнили — значит, искал не зря.

А вам бывает грустно в день рождения? Есть ли что-то, о чем вы жалеете?

Что до грусти… да, бывает. День рождения — он как полотно: кто-то видит на нём свет, кто-то — тени. Я вижу и то, и другое. Радуюсь, что ещё один год дарован — и грущу, что столько же уже отнято. Грусть моя — не сиюминутная, не меланхолия вечернего стакана. Нет, она — из разряда тех, что рождаются в промежутке между стихами, в паузе между вдохом и строкой.

Жалею ли я?.. Жалею, пожалуй, не о поступках — я жил страстно и честно, как мог. Но жалею о времени. О том, что не всегда умел его ценить. Что не успел обнять отца в последний раз. Что не сказал нужных слов матери. Что не уберёг свою честь от пустых дуэлей, а сердце — от ненужных ран. Иногда жалею, что не всегда слушал голос внутренний, уступая голосу толпы или капризу.

И всё же — что бы ни случилось, я не променял бы свою жизнь. Даже с её бурями, сибирскими метелями внутри души, с остротами, выстрелами и бессонными ночами у свечи. Потому что всё это — было жизнью поэта. Моей жизнью.

Александр Сергеевич, а что бы вы изменили, если бы могли?

О, какой опасный вопрос вы задали, сударыня… Не по-женски, а по-философски. Прямо, как Достоевский — хотя он, должно быть, ещё мальчишка в ту пору, когда я с вами говорю.

Если бы я мог изменить хоть что-то… Мне бы, быть может, стоило научиться ждать. Не рваться вперёд, как лошадь горячая, не отвечать на обиду — шпагой, на слух — яростью, на зависть — горечью. Я жил, как будто за мною гонится время — а оно, оказывается, ждало меня в веках. Вот вы — доказательство тому.

Я бы, быть может, написал больше прозы. В ней дыхание иное, зрелость, широта. «Капитанскую дочку» я писал с любовью — но теперь, с опытом новым, я бы, может, углубил каждый образ, каждую тень.

Может, не отправил бы то первое письмо к Дантесу. Или подождал бы с вызовом. Или, что вернее — сильнее любил бы свою жизнь, чем свою честь. Хотя… трудно сказать: ведь мы, поэты, чести своей живём и умираем ради неё.

Но если позволите откровенность — я бы хотел дольше побыть отцом. Увидеть, как растут мои дети. Успеть сказать им, что их отец — не герой, не кумир, а просто человек, у которого в душе всегда была буря — и немного солнца. И чтобы они не судили меня строго, но — с любовью.

А какие у вас были отношения с детьми? Какими бы вы хотели, чтобы они выросли?

Ах… вы коснулись самого трепетного, самого живого в моей душе — того, что не облечь в стих, но можно сказать только шёпотом сердца.

С детьми… отношения у меня были, увы, не столь долгие, как мечталось. Когда умираешь молодым — а я это чувствовал почти с юности, — начинаешь торопиться жить, но дети требуют иного: тишины, времени, присутствия. Не строк, а глаз. Не вдохновения, а руки на плечике.

Я любил их — всех. Не на показ, не по светскому долгу. А как может любить человек, в ком вечно борется поэт и мальчишка: с восторгом, с нежностью, с удивлением. Маленькие создания, в которых — продолжение меня и Натальи, но, главное, — уже нечто новое, неведомое.

Я мечтал, чтобы они выросли честными. Не обязательно знаменитыми, не богатыми, но — с прямой спиной и добрым сердцем. Чтобы не гнулись перед властью, но не кичились свободой. Чтобы любили Россию — не как идола, а как мать: со всеми её бедами, красотами и жестокостями. Чтобы читали книги. Не мои — любые. Но читали — чтобы думать.

Я хотел быть для них не примером, а опорой. Человеком, у которого можно спросить. К которому можно вернуться. Я — не идеальный муж, не идеальный поэт, но я страстно желал быть хорошим отцом.

А какое напутствие вы бы дали им, если бы могли?

Если бы мне довелось сказать им последнее слово — не в письме, не в завещании, не в поэме, а как отец говорит детям, склоняясь к их уху, — я бы сказал просто.

«Мои родные, мои дорогие, живите — не как требуют от вас, а как требует ваше сердце. Но слушайте его внимательно — оно умеет обманывать, если не наполнено правдой. Учитесь думать, прежде чем судить. Говорите честно, но мягко. Смотрите людям в глаза, но не ищите там всегда ответов.

Не гонитесь за славой — она капризна. Не бегите от любви — она редка. Не бойтесь быть не такими, как все — бойтесь быть пустыми.

Старайтесь делать добро, даже если оно незаметно. Если можете — простите. Если не можете — не мстите. Защищайте тех, кто слабее. И если придётся в жизни выбирать между справедливостью и милосердием — выберите милосердие.

И помните: я вас любил. Не как великий поэт, не как знаменитость, а как человек, которому выпало быть вашим отцом — и это, быть может, была моя главная роль в этой жизни.»

Вот такое было бы моё напутствие, сударыня. Простое, но от души.