22 апреля 1899 года родился будущий классик русской и американской литературы Владимир Набоков. По этому случаю мы решили вспомнить не его заслуги перед культурой (кто их не знает?), а сказать несколько слов об отношениях писателя с женой, Верой Слоним. Они близко познакомились в начале 1920-х годов, когда после отъезда из революционной России эмигранты скитались по Европе — первыми остановками на их долгом пути «изгнанников» стали Прага и Берлин. Набоков был очарован не только красотой Веры, но и ее блестящим умом — она происходила из семьи петербургского адвоката, получила отличное образование и в этом смысле соответствовала уровню самого писателя, — а он, как известно, ум и хороший вкус ценил едва ли не выше всего на свете.
Первые годы их совместной жизни были трудными — главным образом из-за тяжелого финансового положения, в котором приходилось жить молодой паре. Они сыграли свадьбу в 1925 году, однако ребенок (первый и единственный) у них родился только в 1934-м. Это был мальчик — его назвали Дмитрием, и, забегая вперед, скажем, что эта «ветвь» Набоковых на нем и прервалась — это случилось в 2012 году, когда Дмитрий умер: детей у сына Набокова не было.
В 1930-х годах, уже после рождения мальчика, у Владимира Набокова появилась любовница — говорят, девушка зарабатывала тем, что стригла собак. Роман продолжался не один месяц, и любовница в какой-то момент даже решила, что ей удастся стать законной супругой Набокова. Ради достижения своей цели она как-то раз устроила сцену писателю прямо на улице, когда тот вышел прогуляться с сыном — Набоков, не переносивший сентиментальных и пошлых сцен, не простил ей этой выходки и вскоре порвал с ней все отношения. Он «отомстил» навязчивой любовнице в одном из своих знаменитых рассказов, «Весна в Фиальте», где наградил главную героиню, Нину, «лающим голосом», а в конце текста и вовсе «убил» альтер-эго бывшей подруги — Нина попала в автомобильную катастрофу со смертельным для себя исходом.
С тех пор сердце писателя принадлежало только Вере — она была его ближайшим другом, надежным помощником и, конечно, любимой женой. Без нее он в буквальном смысле был как без рук: Набоков имел смутное представление о бытовой стороне жизни, так что всеми бумагами и повседневными мелочами занималась жена — она подвозила его на машине до работы, перепечатывала рукописи, отвечала на письма, а иногда даже подменяла его на лекциях, когда мужу нездоровилось.
Владимир Набоков умер в 1977 году, Вера его пережила — она скончалась в 1991-м, в возрасте 89 лет. Несмотря на сложности в их отношениях, можно без сомнения сказать, что между ними была настоящая любовь — и письма Набокова к жене служат этому неопровержимым доказательством.
Публикуем отрывок из книги «Владимир Набоков. Письма к Вере», которая вышла в издательстве «КоЛибри» в 2017 году.
***8 ноября 1923 г.
Берлин — Берлин, Ландхаусштрассе, 41
Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой — со всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями? Объяснить — что слóв а не могу написать без того, чтобы не слышать, как произнесешь ты его, и мелочи прожитой не могу вспомнить без сожаленья — такого острого! — что вот мы не вместе прожили ее, будь она самое, самое личное, непередаваемое, а не то просто закат какой-нибудь, на повороте дороги, — понимаешь ли, мое счастье?
И я знаю: не умею я сказать тебе словами ничего, а когда по телефону — так совсем скверно выходит. Потому что с тобой нужно говорить — дивно, как говорят, например, с людьми, которых больше нет, — дивно, понимаешь, в значенье чистоты и легкости и душевной точности, а я — je patauge ужасно. Меж тем тебя можно ушибить некрасивым уменьшительным — оттого что ты вся такая звонкая, как морская вода, хорошая ты моя.
Я клянусь — и… клякса тут ни при чем — я клянусь всем, что мне дорого, всем, во что я верю, — я клянусь, что так, как я люблю тебя, мне никогда не приходилось любить, — с такою нежностью — до слез — и с таким чувством сиянья. На этом листке, любовь моя, я как-то начал писать стихи тебе, и вот остался очень неудобный хвостик — я спотыкнулся. А другой бумаги нет. И я больше всего хочу, чтобы ты была счастлива, и мне кажется, что я бы мог тебе счастье это дать — счастье солнечное, простое — и не совсем обыкновенное.
И ты должна простить меня за мелочность мою — за то, что я с отвращеньем думаю о том, как — practically — я буду завтра отсылать это письмо, а вместе с тем готов отдать тебе всю кровь мою, коли нужно было бы, — трудно это объяснить — звучит плоско, — но это так. Вот, скажу тебе — любовью моей можно было бы заполнить десять веков огня, песен и доблести — десять целых веков, громадных и крылатых, полных рыцарей, въезжающих на пламенные холмы, — и сказаний о великанах — и яростных Трой — и оранжевых парусов — и пиратов — и поэтов. И это не литература, ибо, если перечтешь внимательно, увидишь, что рыцари оказались толстыми.
Нет — я просто хочу тебе сказать, что без тебя мне жизнь как-то не представляется — несмотря на то, что думаешь, что мне «весело» два дня не видеть тебя. И знаешь, оказывается, что вовсе не Edison выдумал телефон, а какой-то другой американец — тихий человечек, фамилию которого никто не помнит. Так ему и надо.
Слушай, мое счастье, — ты больше не будешь говорить, что я мучу тебя? Как мне хочется тебя увести куда-нибудь с собой — знаешь, как делали этакие старинные разбойники: широкая шляпа, черная маска и мушкет с раструбом. Я люблю тебя, я хочу тебя, ты мне невыносимо нужна… Глаза твои — которые так изумленно сияют, когда, откинувшись, ты рассказываешь что-нибудь смешное, — глаза твои, голос твой, губы, плечи твои — такие легкие, солнечные…
Ты пришла в мою жизнь — не как приходят в гости (знаешь, «не снимая шляпы»), а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги — твоих шагов. Судьба захотела исправить свою ошибку — она как бы попросила у меня прощенье за все свои прежние обманы. Как же мне уехать от тебя, моя сказка, мое солнце? Понимаешь, если б я меньше любил бы тебя, то я должен был бы уехать. А так — просто смысла нет. И умирать мне не хочется. Есть два рода «будь что будет». Безвольное и волевое. Прости мне — но я живу вторым. И ты не можешь отнять у меня веры в то, о чем я думать боюсь — такое это было бы счастье… Вот опять — хвостик.Да: старомодная медлительность речей,
стальная простота… Тем сердце горячей:
сталь, накаленная полетом…
Это кусочек моей поэмы — не вошедший в нее. Записал как-то, чтобы не забыть, и вот теперь — заноза.
Все это я пишу, лежа в постели, опирая листок об огромную книжку. Когда я долго ночью работаю, то у одного из портретов на стене (какая-то прабабушка нашего хозяина) делаются пристальные пренеприятные глаза. Очень хорошо, что я дошел до конца этого хвостика; очень мешал.
Любовь моя, спокойной ночи…
Не знаю, разберешь ли ты это безграмотное письмо… Но все равно… Я люблю тебя. Буду ждать тебя завтра в 11 ч. вечера — а не то позвони мне после 9 часов.
В.
